Главная » 2013 » Апрель » 19 » Морские узлы Слэш яой

---

23:19 Морские узлы Слэш яой

Морские узлы — Слэш (яой) Толкин Джон Р.Р. «Властелин колец» Персонажи: Фарамир, Арагорн, Боромир Рейтинг: R Жанры: Слэш (яой), Романтика, Ангст, Драма, Фэнтези, AU Предупреждения: Инцест, Непреличная лексика, Групповой секс Размер: Миди, 7 страничек Кол-во частей: 1 Если встретите грамматическую либо стилистическую ошибку в тексте, пожалуйста, выделите ее мышкой и нажмите CTRL+ENTER. Боромир отдаётся с задором, с азартом, с усмешкой в очах. Так как так он сотворен, что вся жизнь для него – одно непрекращающееся состязание, нескончаемый поединок. Праздничек войны. А ещё поэтому, что по другому просто скучновато. Да, Боромира всегда приходится брать будто бы малость силком: даже прогибаясь и раздвигая ноги, он каким-то образом кидает вызов, инспектирует на… на что? На крепкость? Либо, быстрее, на вшивость? Боромир выплёскивает на него весь собственный пыл, опаляет и путает ему мысли, сбивает его сердечко с обычного ритма, сбивает его всего с обычного ритма. Боромир не опасается и не смущяется собственного животного наслаждения, он упивается своим исступлением, он нахально глядит в глаза, требуя ещё, даже когда ему уже больно. И хотя, казалось бы, анатомия не оставляет места двусмысленностям, с ним никогда до конца не понятно, кто же всё-таки одержал верх в очередной гневной схватке. Боромир доводит их обоих до зубовного скрежета, до ломоты в костях, до рёва, до рыка. И всё же, он никогда не даёт завладеть собой до конца, никогда не выкручивается весь к нему, для него, всегда что-то своё держит при для себя. А может быть, в нём просто нет этого, заветного, которое он мог бы дать – того самого, что ему всякий раз как на блюдечке приносит Фарамир. Фарамир никогда не смеётся. Только тот один раз в поле, когда палило солнце и даже земля пропеклась насквозь, и пахло летом и тяжелой сладостью, и Арагорн наклонился и поцеловал его в пупок – просто так. Фарамир вообщем никогда ничего не гласит. Оно и к наилучшему, так как гласить глупостей либо пустых нежностей он не умеет, тем паче мужикам, и поэтому, если б что и произнес, то только по делу, прямыми словами и всё как есть – откровенно, необратимо, свирепо. Но он умный мальчишка, и он этого не делает – и поэтому Арагорн всё-таки ворачивается к нему. Боромир стерпит что угодно без одного звука. И четыре пальца сходу, и второпях кое-как намасленный член, и багряный засос на самом приметном месте, и железную грубую хватку на затылке, которая не даёт выпустить изо рта, пока он не проглотит всё до конца, и когда Арагорн пятернёй размазывает свою сперму ему по лицу. И даже то, что Арагорн может за целый месяц перекинуться с ним только парой фраз, а позже сгрести его в охапку и отодрать лицом к стенке прямо в закопченном факелами коридоре, где-нибудь меж кладовкой и чуланом, как бессловесного мальчика-слугу. Боромир не стерпит только «бабьих нежностей» — но оно и не принципиально, за нежностью Арагорн прогуливается не к Боромиру. Арагорн не знает, что бы стерпел Фарамир: его он никогда не инспектирует. Фарамира не охото испытывать, не охото с ним забавляться – и уж тем паче не охото делать ему больно. С ним необходимо просто быть. И с ним, единственным из всех, вправду можно быть. Каждый денек, проведённый с ним, это как путешествие вглубь себя, к тому для себя, который всё ещё есть кое-где там, под слоями ожиданий, и опыта, и вялости. Это как в горячий денек медлительно раздеться догола, бросить пыльную потную одежку на травке и войти в тёплую речную воду… Рядом с ним в Арагорне остаётся только самое наилучшее, самое главное – и не охото ни о чём мыслить, не охото себя истязать. Его страсть как дурман, как марево в июньский полдень, нескончаемое, пьяное мление. С ним всякий раз как в бреду. Тягучее, сладкое беспамятство — кипучий, искрящийся экстаз… В нём так просто затеряться, раствориться без остатка. Всё лишь на чувствах: минуя сознание, образы попадают сходу в спинной мозг. Густая, как тёмно-золотая патока, истома, кружевные тени веток и листвы на разгорячённой коже, и эти бесконечные летние сумерки, просвеченные насквозь, сиреневые с изумрудно-медовым, как будто бы в нейтральной полосе меж 2-мя мирами… И есть в нём это странноватое тонкое качество, будто бы с приходом утра он может безо всяких следов растаять в солнечных лучах совместно с молочным туманом. Потому его нужно отлюбить на данный момент, пока он ещё тут, пока можно достать рукою и огладить его по сильной тёплой спине, пока можно упиться тем, какой он живой, реальный. Чего в Боромире нет, так это нездешности, необъятности, бескрайнего внутреннего простора, теряющейся в облаках вышины – он вот он, весь как есть. Боромир уж точно никуда не денется – и это успокаивает несказанно. Его крепкая ладонь так по-свойски спускается Арагорну по спине, так по-хозяйски охлопывает его по крупу – 1-го этого довольно, чтоб вывести его с тех неизвестных троп, по которым его уводит плутать Фарамир. Какая замечательная цельная материальность бытия, какая обычная, понятная обыденность ждёт его всякий раз в городке из белоснежного камня. Боромир – вот его металлический якорь в зыбучей, колышущейся действительности. С Боромиром он точно знает, что ещё живой, что не утёк в какую-то эфемерную, невидимую глазу вселенную, не заблудил навечно в первородном волшебстве. И с Боромиром он не запамятывает, что всё-таки, сначала и сначала, он человек. Время от времени Арагорн терпеть не может себя. Таким мальчишкам, как Фарамир, необходимо даровать что-то прозрачное и красивое – но ведь Арагорн так и собирался, правда. Каким местом он при всем этом задумывался, не очень понятно – другими словами нет, куда уж понятнее. И в конечном итоге, если уж именовать вещи своими именами, он просто приходит к Фарамиру несколько раз в неделю потрахать его в попку. И, по большенному счёту, это всё, что вправду меж ними происходит. Другими словами нет, конечно нет – по сути всё еще ужаснее… Ну а с другой стороны, что ещё он мог бы ему дать? Не в том расчудесном, невиданном мире, куда Арагорн всякий раз проваливается, когда они остаются вдвоём, где только пряные запахи травок, и тлеющие зеленые огоньки светлячков в вечернем воздухе, и дремотные шёпоты леса, и невидимое движение жизни, и первозданная острота эмоций – а в том, куда они оба постоянно обязаны ворачиваться, где всё из цемента, металла и камня, где застёгнутые воротники и прямые углы, люди и приличия. Что, что он может предложить? Он не желает оскорблять Фарамира тем липким, гаденьким словом, которое к нему можно было бы применить в этом мире. И нет нужды, ведь Фарамир ничего не спрашивает, ничего не просит: он, кажется, счастлив, для него эта короткая малость – уже подарок, каких не бывает… Боромиру как бы всё равно. Другими словами совершенно всё равно. Он и так всякий раз будто бы бы делает Арагорну одолжение. И навряд ли он изумится – быстрее, и не увидит совсем, если всё закончится. Ну и что — всё? Вот тут уж точно нету никакого «всё». Нету, может быть, и нету, зато есть правила – либо, по последней мере, у Боромира есть представления. Как ни удивительно, Боромир не выносит непристойности. Похабство, бесстыдство, зверство – что угодно, да, но только не непристойность. А о непристойности у Боромира очень типичное представление. Он не лобзается в губки – только за мгновение до либо сходу после, когда даже в его упорных мозгах что-то сплавляется и он позволяет для себя впиться, вломиться к задыхающемуся Арагорну в рот одним маленьким жестким поцелуем, после которого у Арагорна еще длительно ноет лицо. С Фарамиром же можно полдня провести целуясь. В чём, в чём, а в данном деле равных ему нет. Прислониться спиной к тёплому шершавому стволу старенькой ветлы, притянуть его к для себя, обняв одной рукою за плечи, положить вторую ему на колено – и вступить с его легкой подачи в этот мягенький скользящий танец. У него горячий, и ласковый, и великолепно качественный рот, и в его ласках есть эта будто бы ненамеренная, неосознанная нескромность, эта врождённая эмоциональность, которая так просто и непринуждённо по ниточке расплетает Арагорну рассудок. Боромир всегда уходит, хотя это Арагорн приходит к нему в комнаты, а не напротив – это ещё одно его представление: Боромир никогда не просится, даже к собственному королю. О да, он всегда одевается и уходит куда-то, отвесив Арагорну иронический поклон: нет, наместник Боромир не будет лежать в постельке, приуютившись у него на груди, слушать его философские рассуждения и дышать крепким запахом его трубки. У Боромира, разумеется, есть дела поважнее, даже в три утра посреди декабря. Бывает, он остаётся с Фарамиром на ночь. Он знает, что вообще-то не следовало бы, но очень уж велик соблазн. Он более чем уверен, что Фарамир не смыкает глаз и просто лежит рядом и глядит на него – всю ночь до утра. Стережёт его сон. Весь последующий денек он держится на уникальность тихо, лицо его рдеет ровненьким внутренним светом, и Арагорн замечает, что он повсевременно поджимает беспричинную как бы ухмылку. Время от времени ему кажется, что Боромир смеётся над ним, презирает его за эту потребность в близости с мужиком. Но его это не смущает: гордость и высокомерие для Боромира так органичны, что даже если и есть презрение, воспринимается оно естественно, как нечто неотъемлемое. Рядом с Боромиром отчего-то очень приятно и совершенно нетрудно похохотать над собой, до боли просто признаться для себя, как не достаточно по сути стoишь – и от этого становится легче. Но нет, Боромир не ставит себя выше него, хотя и дразнит его нецеремонно. Твоё величество. При дворе он не позволяет для себя такового никогда. Но тут правила искажаются, преломляются, оплывают. Всегда только по титулу, всегда только по званию – и всё же на ты. Кровать не уравнивает их, но делает их неравенство абсурдным, смехотворным – и Боромира это, разумеется, жутко развлекает. И всё же он с ревностью смотрит за тем, чтоб границы не преступались, даже не при дворе. Он не любит, когда Арагорн берёт у него в рот – и уж тем паче не позволяет целовать себя там. Ты же всё-таки повелитель, гласит он укоризненно, хмурясь и отводя глаза, как будто бы ему болезненно постыдно. Для Фарамира же, напротив, это самое острое блаженство из всех. Почему-либо он очень старается лежать смирно и не шуметь. Он дышит прерывисто, будто бы испуганно, когда Арагорн оглаживает его по ягодицам и внутренним сторонам бёдер и потихоньку начинает лизать у него меж ног. Фарамира встряхивает так, будто бы у него в промежности водят не языком, а раскалённой иглой. Он начинает сдавленно поскуливать, и Арагорн слышит, что он закусывает для себя губки: снова же, не шуметь. Арагорн додумывается, для чего он так: так как, когда он начнёт стонать в глас, здесь уже Арагорн не выдержит и войдёт к нему по-настоящему. И Фарамир вскрикнет тогда: осипло, глухо, отчаянно, будто бы его намертво приколотили к земле. А ведь Арагорн с ним так ласков, так осторожен… Он знает, что боли нет – Фарамир орет не от боли. Фарамир орет от полноты. Арагорн не спешит, он знает, что наебаться вволю он успеет с Боромиром. Сюда он приходит совершенно за другим. Это… Но он не любит использовать к ним слово «любовь». И позже, с Фарамиром у него лучше, чем любовь – с Фарамиром у него близость. А Боромир, пусть ему и всё равно, всё же безустанно смотрит за тем, чтоб с ним не было скучновато, чтоб не приедалось, чтоб не постылело. Может быть, только из самоуважения. Да, даже очень может быть: у Боромира очень туго натянуто самолюбие, чтоб позволить для себя кому-либо надоесть. Он с поразительной чуткостью улавливает мельчайшее понижение накала меж ними – и без усилий застаёт Арагорна врасплох. Так как Арагорн всё-таки запамятывает, что это поединок, а Боромир – нет; и уж что-что, а драться Боромир умеет. И если Арагорн уже выдыхается и начинает сбиваться с такта – а такое да, бывает время от времени, ведь, во-1-х, их у него двое, и позже, Боромир всё-таки молодее – Боромир и это принимает как вызов. И он может с совсем серьёзным лицом взять и вываливать на Арагорна какой-либо наитупейший, наипохабнейший смешной рассказ, прямо пока Арагорн от всей души силится сделать им обоим отлично – зная отлично, что Арагорн не сумеет не засмеяться из-за бредовости собственного положения, из-за полной несуразицы всей их ситуации. Более того, он не сумеет тормознуть: это, естественно, уже сродни истерике, – но разве Боромира это тревожит? Он ловко употребляет ситуацию по собственному усмотрению, а приводит это к тому, что в последующее мгновение уже Арагорн каким-то образом оказывается под ним, распростёртый и зажатый меж Боромиром и – ну а здесь уж как повезёт: меж Боромиром и столом, меж Боромиром и медвежьей шкурой на гранитном полу, меж Боромиром и дубовой дверцей в винный погреб... И уж здесь Боромир его не пожалеет и отдерёт до слёз. Что и требовалось обосновать. Фарамир длительно не соглашался и рыдал позже, когда брал его 1-ый раз… Время от времени в Фарамире очень много глубины. Как нередко совсем нереально бывает осознать, что происходит у него в голове. Ведь, снова же, он никогда ничего не гласит. Только это своё пожалуйста. Такое обычное, обыденное слово. Но он произносит его так и в такие моменты, что оно преобразуется в признание, в некоторую вселенскую правду, вобравшую в себя смысл всех имеющийся слов. Оно звучит и покорливо, нежно, как тихая просьба – и сразу как надломленное, отчаянное требование, как безнадёжное взывание к несуществующему божеству. У него бездонные глаза. В их… Это, наверняка, вечность – то, что лицезреет в их Арагорн. Да, пожалуй, что так, ведь в нём всегда ощущается что-то древнее, вневременное… Только вечность может быть так нескончаема и безмятежна, и в то же время так полна невысказанности, бесприютности, тоски… Время от времени глядеть в их просто нереально. Да, было бы невыносимо постыдно, если б не было так отлично. Он лицезреет 1-го в другом. Когда-то больше, когда-то меньше, но всегда есть это чувство узнавания, зеркальности, лёгкий налёт нереальности. Как перекликаются, отсылают друг к другу их сильные незапятнанные голоса и эта мягенькая южная манера речи, их ясные сероватые глаза с темным ободком вокруг радужки, их повадки и жесты, полосы и извивы тел, гордая осанка вояки, моментальная точность реакции, жаркое, благоуханное тепло кожи, и под ней сила и слаженная работа тугих мускул, свинцовый, обоюдоострый запах мужского естества, таковой земной и жаркий, как будто прокалённый солнцем… Сжимая в объятиях 1-го, нереально не почувствовать кое-где на периферии места присутствие другого. Он помнит 1-ый раз. Помнит удивление Боромира, его оценивающую усмешку, забиячливую искорку в его бедовых очах, помнит, как хладнокровно он тряхнул головой: дескать, а почему бы и нет? Помнит тяжёлое спёртое дыхание Фарамира, как горячо потемнел его взор, как он вздрогнул, когда Арагорн положил руки ему на талию; помнит, как пронзительно Фарамир вглядывался ему в лицо, как будто не веря, что да, это вправду может быть – и как ринулся позже к нему, как будто в омут топиться, с безоглядной решимостью, с окончательной отдачей. Он не помнит только, в каком порядке это было, с кем из их с первым… Он знает, что так нельзя. Но по другому ведь тоже нельзя. Они как будто бы слеплены по виду и подобию друг дружку. Они как одно нераздельное двуединое целое, как двухфазный наркотик: эйфория достигается только дополнением, сочетанием, чередованием. Снутри него они вступают в реакцию и выносят его на новый уровень бытия, в парящую невесомость, в чистую неразбавленную удовлетворенность, во всеобъятную безбрежную полноту. По отдельности – нет. По отдельности совершенно не то. Он знает, что если оставлять 1-го, то и второго придётся тоже. Но это просто… нестерпимо. Но дело даже не в этом. Он мог бы уговорить себя всё закончить разом, разрубить. Но… как длительно он выдержит? Он знает, они никогда не простят ему, что предают друг дружку из-за него, по его милости. Никто, естественно, никому ничего не обещал, но… вот только не нужно для себя лгать, хотя бы себе. Он знает, что каждый не задумываясь уступил бы его другому: так как друг дружке они братья, а он им всего только повелитель. Повелитель, с которым они дремлют, которого, может быть, обожают – но это к делу не относится, это только аспекты светотени на общей картине. Время от времени, смотря в мгле в потолок, он задумывается, что нужно бы как-нибудь так устроить, чтоб они все были совместно. Втроём. Если не теребить эту идея, если позволить ей набраться цвета и не спеша покрыть себя, она не кажется таковой уж и одичавшей… Да, да, он, естественно, напрасно волнуется: они ещё посмеются все совместно над его глуповатыми сомнениями, над его беспочвенными ужасами. Ведь это так естественно, чтоб они оба обожали его. И при таком раскладе уже не будет натяжкой представить, что они, играясь, забудут вдруг все эти дурные условности и поглядят друг на друга по другому. Ведь это так разумеется, они же уже заложены один в другом, ведь это просто-таки навязывается само собой… И он откинется вспять и не будет им мешать, пока они будут ублажать друг дружку у него на очах. Пальцы Фарамира у Боромира меж ягодиц, губки Боромира у Фарамира по шейке. Сдавленный, полупьяный вздох, прижатая к груди ладонь: подожди… Широкая удовлетворенная ухмылка: ну, пoлно, ты же всегда знал, что так будет. Боромир разворачивает его к для себя спиной, дразнит подушками пальцев по члену, и Фарамир раскрывается – он не гласит пожалуйста, нет: «пожалуйста» -— это только для Арагорна. Он просто откидывает голову вспять и раскрывается, и Боромир заходит в него сзади, глубоко. …и позже, много позднее, Фарамир лежит у Боромира на груди, и Боромир обымает его за плечи, и гладит по волосам и спине, чтоб он не дергался, пока Арагорн… А Арагорн раздвигает его, и забирается ему туда языком, тоже глубоко. Естественно, он очень нежен – он ведь знает, как после Боромира саднит и тянет, как чувствительность заострена до максимума, что легчайшее прикосновение выводит на – вопль! Тише, Фарамир, ты же это любишь, уж я-то знаю. Ощутить на его шелковой коже вкус масла, и пота, и жемчужную горечь Боромировой спермы. А позже, когда он расслабится, войти к нему, неотрывно смотря в бесстыдные глаза его брата. И круг замкнётся. Он знает, что так не бывает. Вот так, должно быть, и сходят с разума. Уже всякий стыд растерял… Эта замечательная красота угрозы, эта музыка на оголённых нервишках – ведь он не очень и желает, чтоб всё разрешилось. С каждым днём он осыпается всё больше, всё поглубже съезжает под откос – нет, он уже не желает находить выход. Откуда в нём это? Ведь не было же ранее такового, ведь всегда он делал конкретно то, что положено, всегда поступал, как верно. Фактически, он никогда и не желал поступать по другому. Честь, совесть, добродетель. Чистота, верность, непорочность. Преданность, забота, любовь. Пустые сочетания букв, звонкие оболочки слов. Закатилась, ухнула вдруг за горизонт его постоянная путеводная звёздочка. Уплыла с его небосклона навечно. И с того денька в нём как будто развязалось что-то… Либо, может быть, просто кончились силы. Может быть, если – когда – они выяснят, они усвоют. Конец

1 2 3 4 5 Просмотров: 728 | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0

Статистика
Онлайн всего: 2 Гостей: 2 Пользователей: 0